Рыжий

Рыжий (Новогодняя быль) Эту святочную историю мне поведал Иван Григорьевич Панченко – человек бывалый и знакомый нашим читателям (см. «Навигатор» №13 и №46 за 2007 год). А рассказывал он ее так, будто она случилась не в далекую новогоднюю ночь с 1945-го на 1946-й год, а буквально вчера. Прочтете – поймете почему.С Новым Годом! - >>>

Эту святочную историю мне поведал Иван Григорьевич Панченко – человек бывалый и знакомый нашим читателям (см. «Навигатор» №13 и №46 за 2007 год). А рассказывал он ее так, будто она случилась не в далекую новогоднюю ночь с 1945-го на 1946-й год, а буквально вчера. Прочтете – поймете почему.

Со своей будущей невестой я познакомился благодаря родному дяде Ивану Даниловичу и его жене тете Тоне. По соседству с ними устроилась на квартиру – к старикам Емельяновым – девушка из Верх-Урюма Дуся Коструб. От тамошнего маслозавода назначили ее в наш щелчихинский колхоз заведующей сливкоотделением, иначе – молоканкой.

– Ваня, – запели мне в оба уха тетя с дядей, – дивчина хоть куда. Красивая. Работящая. Скромная. И хозяйкой будет хорошей: опрятная, любит в доме чистоту и порядок. Женись!

А мне и на самом деле время семью заводить подоспело. Да и маме моей старенькой будет подмога: трудно ей с двумя внуками-сиротами.

Ну что, выбрал момент, познакомился с Дусей. Не буду расписывать – поглянулись мы друг дружке, подружились. Дня порознь прожить не можем. Перед самым Новым годом сделал ей предложение. Она отвечает:

– Я не против. Но живем мы бедно. Стыдно сказать, но у меня, как видишь, и платья доброго нет – все на мне.

– Так и у меня, – говорю, – ни кола ни двора, живем во времянке. А тут еще, я тебе рассказывал, шахта меня крепко помяла. Зато руки-ноги целы, работы не боюсь. Постараемся, все у нас, Дуся, будет! Согласна?

– Да, согласна! Верно ты говоришь. Но надо родителей моих спросить.

И договорились мы так. Я попрошусь отвезти на Верх-Урюмский маслозавод колхозные сливки и годовой отчет Дуси, а ее родителям передам письмо, где она все объяснит и попросит благословения.

Так и сделали. С запиской председателя колхоза зашел поутру на конюшню и попросил коня покрепче – зима тогда была снежная, дороги переметало.

– Выбор небогатый, – вздохнул конюх, – из остатных самый сильный конек – Рыжий. Только учти, он, шельма, хитрый. Что бы ни спрятал от него – найдет. И ворота, как ни завяжу, откроет. Так что, если будешь его в Урюме кормить, привязывай вожжами за шею – калмыцким узлом. Иначе снимет узду, убежит, а тебе придется возвращаться пехом.

Ладно, взял я этого Рыжего. Конь как конь, даже тихо заржал, вроде как поздоровался. А вот глаз у него и впрямь хитроватый. Короче, с понятием конь, только что не говорит. Иначе я бы с ним посоветовался, как ехать в Верх-Урюм. Если через Здвинск – по более накатанной дороге – придется отмерить 50 км, а если напрямую через Михайловку – всего 20. Только дорогу здесь сильно переметало, редко по ней отваживались ездить. И все же решился ехать напрямки. В случай чего, успокаивал себя, вернусь.

Забрал две фляги сливок, умостился в дядином тулупе и повернул Рыжего на михайловский сверток. Конь не возражал, охотно слушался. Скажешь «но» – пойдет, скажешь «тпру» – станет. И мороз был терпимый – под 30, при западном ветре. А вот дорога – никудышняя. Если снег доходил коню по колено, я вставал и шел пешком – все Рыжему полегче. И тот это усек. В глубоком снегу стал останавливаться сам и ждать, когда я слезу. Понятливый коняга, отметил я похвально.

За Михайловкой дорога пошла по гривам, без заносов, и после обеда мы добрались до Верх-Урюма. Первым делом нашел старенькую избу родителей Дуси и передал ее письмо.

– Раздевайся, сынок, обогрейся, пока хозяйка обед сгоношит, – пригласил Дусин отец, но я сказал, что сначала надо сдать сливки, Дусин отчет да еще получить товары для молоканки по ее заявке.

Когда вернулся, стол был накрыт, но я не забыл и о Рыжем – распряг, задал сена. Ну и про калмыцкий узел не забыл, когда привязывал к саням. А за столом я рассказал о себе, о нашем с Дусей желании жить вместе.

– Мы не возражаем, коли так, – сказали родители. – Живите в труде и согласии. Мы вот так и прожили, вырастили шестерых, Дуся у нас младшая. Все наше богатство – это вы, за ваше счастье и выпьем!

Пока я запрягал коня, родители Дуси положили во флягу новогодние гостинцы и ответ на письмо дочери. Уже вечерело, и они еще раз предложили остаться до утра. Но мне не терпелось поскорее передать Дусе благословение родителей. Конь домой веселее бежит, говорю, а ночь, видать, будет светлая.

Про ночь я угадал, а вот что ветер подует с севера, а мороз усилится до сорока, никто и не подумал. Дышать стало трудно. Рыжий превратился в совершенно белого коня, часто отфыркивался. Остановившись, я свернул из сена жгут и обтер им коня. А еще прочистил ему ноздри, из которых торчали сосульки.

Доехав до Михайловки, подумал и я – не заночевать ли у родных? Но снова пожалел коня: каково будет ему, потному, под открытым небом? Впрочем, и в пути было не легче: дорогу от Михайловки совсем замело, Рыжий опять побелел и расфыркался. И у меня ноги стали мерзнуть.

Снова взявшись за жгут, почистил коня, осторожно снял мохнатыми рукавицами куржак с его ресниц. Глаза Рыжего слабо блеснули в лунном свете, но что в них было – не разобрать. Прочищая Рыжему ноздри, я пожалел и его рот, из которого торчали железные удила. Когда их вынимал, они клацнули о зубы, и Рыжий, как при встрече, что-то утробно пробормотал. Наверное, благодарил.

– Давай, поупирайся, – похлопал я его по шее, – шесть верст осталось – всего ничего.

Вожжи я привязал за передок саней, а сам, чтобы согреть ноги, решил пройтись пешком. Коню стало идти легче, а мне в тулупе тяжело. Потому и согрелся быстро, даже упарился.

– Тпру! – скомандовал Рыжему.

Он не остановился.

– Тпру, говорю! – заорал я во все горло – тот же результат.

Я за санями бегом, и Рыжий от меня рысью. Встретив сугроб, он перешел на шаг, и я поднапрягся – из последних. До саней какой-то метр, но я, наступив на полу тулупа, выстелился оземь! Пока барахтался в снегу, Рыжий увеличил разрыв, а бежать снова у меня не было сил.

Впереди замаячил ивовый куст с сугробом. Тут, думаю, Рыжий притормозит, а то и остановится, но конь, увязая по брюхо, одолел сугроб без остановки. Это бы полбеды. Случилось хуже: сани на сугробе накренились, и с них скатилась фляга с гостинцами для Дуси. Что делать, не бросать же флягу в степи? Пришлось снять с брюк ремень и тащить флягу волоком, закрывая свободной рукой лицо от ветра.

Подбираться к Рыжему стало еще труднее. Как я ни старался незаметно приблизиться к саням, Рыжий был начеку: я поднажму – и он ускорит шаг, я остановлюсь отдышаться – и он передохнет. Будто у него глаза сзади были. И еще обратил внимание: Рыжий хоть и побелел, но почему-то больше не фыркал.

Так, будто играя в догоняшки, мы и добрались до конюшни, о чем Рыжий возвестил радостным ржанием. Вышедшего сторожа я попросил распрячь коня, иначе, говорю, чем-нибудь огрею эту шельму. И рассказал в двух словах, как конь надо мной поиздевался.

– Не над тобой первым! – рассмеялся старик и вдруг заметил: – Э-э, да у него уздечка порвана!

Оказывается, освободившись с моей помощью от удил, Рыжий порвал старые поводки, привязываемые к дуге, и поимел возможность чистить ноздри самому – о сугробы.

С неразлучной флягой я побежал к Дусе. В домике Емельяновых горел огонек – ждали.

– Твои согласны! – с порога объявил я Дусе. – В этой фляге, которую я волок шесть верст, тебе письмо и гостинцы!

– С Новым годом, Ванечка! – улыбаясь, поздравила меня Дуся и показала на часы, где стрелки сходились на двенадцати.

Юрий ЧЕРНОВ