«Проснулись, а войны нет!»

«Проснулись, а войны нет!»

Прошло ровно 60 лет с того дня, как закончилась война. Из первого поколения в живых остались единицы. Дети послевоенных лет помнят только страшные рассказы уцелевших родителей, голод и лишения. А уже третье поколение знает о войне лишь по советским учебникам. Сегодня последние ветераны Великой Отечественной один за другим уходят из жизни, и через 10-15 лет уже никто не сможет рассказать о событиях той кровопролитной войны из первых уст. И тем ценнее в наши дни каждое живое слово солдата-победителя. Таким солдатом был Николай Иванович КИСТАНОВ, ныне 80-летний житель Академгородка, который в 1945-м вместе со своими друзьями дошел до стен рейхстага.

– Николай Иванович, вы ушли на войну в 18 лет. Говорят, что воевали даже совсем мальчишки, 14-15 лет.

– Я и был совсем мальчишка. Но в 14-15 лет человек не умеет пользоваться оружием. Это, извините, не солдат, а пушечное мясо. Лично я таких солдат, к счастью, не встречал. Если хочешь принести пользу, а не пасть «смертью храбрых», нужно учиться воевать. Я прошел усиленную подготовку, специальные курсы. Почти круглые сутки учебы: стрельба, радиоперехват, метание ножей, парашют, немецкий язык.

Первый мой бой был под Харьковом на станции Черкасско-Лозовая в составе 11-го танкового корпуса генерала И.И. Ющука, куда входил танковый полк, артиллерия, стрелковый и мотострелковый батальоны, мотоциклетный взвод и глубокая пешая разведка. Мотоциклы проникали в брешь, где была прорвана оборона, спешивались и дальше пускали разведчиков – узнать точное направление отхода немцев. Чтобы не дать врагу задержаться и упрочить позиции на втором рубеже, туда срочно нужно бросить артиллерию, авиацию. И когда артиллерия открывает огонь, а танковые бригады корпуса уже на подходе, происходит прорыв обороны, как нож в масло – почти все наши остаются живые и танки целые.

Мотоциклетный взвод состоял из 10-15 человек, а в глубокую пешую разведку ходили мы втроем: я, украинец Стефан Игнатенко и чеченец Вася Белолаптиков. Мы не расставались до последнего дня войны. Сколько раз друг другу жизнь спасали! Вместе освобождали Луцк, Ковель, Хелм, Люблин, Радом, Кюстран.

– А теперь чеченцев не любят, поменялись времена...

– Еще как любят! Кому вы верите? Телевизору? Это правительства разборки чинят, а люди как любили друг друга, так и всегда будут любить. Так вот, вызвали нас троих и послали в разведку. Кроме прочего, нам преподавали еще определение врага по запаху – какие именно машины поблизости – бронетранспортеры, танки или что-то еще. Мы вышли ранним утром и подошли к спящему немецкому часовому метров за сто. Замаскированные танки, шлагбаум небольшой стоит, радиостанция работает. Тишина, ни шороха. Подождали немного – ничего, даже часовой не шелохнулся. Решили подойти поближе – так и есть, чучело. Так стильно замаскировали пустое место под лагерь! А сами ушли километров на тридцать вбок. Мы быстренько доложили, что лагерь бутафорский, и командир срочно приказал произвести передислокацию частей. Это была моя первая медаль «За отвагу».

– А сколько за войну всего получили медалей?

– Я получал не только медали, но и боевые ордена. Наиболее дорогой мне – орден Славы III степени. Если считать боевые медали – их всего четыре. А остальные уже, как говорится, юбилейные, и считать их не обязательно. Да и боевые, честно говоря, давали без особого разбору. Например, «За взятие Берлина» давали всем, кто вошел в Берлин, – неважно, шел ты по улицам с автоматом или на кухне картошку чистил. «За взятие Варшавы» – то же самое. Вот медаль «За боевые заслуги» у меня с Зееловских высот.

Вообще, я медалями этими не особенно интересуюсь. Ведь это прошлое уже, что душу понапрасну бередить? Здоровья не хватит все вспоминать. Боролись не за то, чтобы потом всю жизнь вспоминать, а чтобы просто жить, детей рожать. Иногда, конечно, само вспомнится – тут другое дело, а специально не надо. Сколько уж можно, ведь тяжело это. Друзей сколько потерял. Целыми отрядами гибли люди. Не могу больше говорить об этом. Лучше что-то стратегическое.

– О Берлинской операции. Расскажите о ней и о бое с прожекторами, который придумал маршал Жуков.

– Берлинская операция начиналась с Зееловских высот. Это был второй или третий рубеж, который должен был защитить Берлин от советских войск. Рассказывать про сами бои я не стану – это море крови никакими словами не описать. Командир корпуса генерал Ющук приказал начальнику разведки узнать, кто держит оборону. Мы вшестером пошли: по два человека – группа разграждения (убирают мины), группа нападающих и группа прикрытия.

Разграждать в том месте было уже нечего – голая траншея и горы трупов. Мы прошли по траншее к вражеской огневой линии, сунули первому же солдату кляп в рот и практически на ощупь запихали его в мешок. Принесли к себе в штаб, открыли, а это венерическая женщина. Такие полностью женские батальоны «во имя погибшего мужа» стояли под Берлином во многих местах, и воевать с ними было почти невозможно. У них не было никакого инстинкта самосохранения, поэтому рассчитывать на страх не приходилось. Это все были женщины, вдовы с инъекцией смертельного венерического заболевания, и им не было никакого смысла прятаться и отступать – они действительно стояли насмерть. Допрашивать их тоже было бесполезно. В таких случаях приходилось вызывать штрафной батальон, чтобы прорвать женскую оборону. За ними к Берлину уже смогли пройти танки.

Бой с прожекторами был таким же, как и другие бои. Только огневого оружия было много, и через каждые сто метров по ширине расположения наших войск установили мощные прожекторы (их держали девчата), чтобы нам было лучше видно сквозь дым, а немцам, наоборот, светило в глаза. Из-за этого эффекта прожекторов нашим было, с одной стороны, удобнее, но и гораздо страшнее, потому что им было видно все. Я видел, казалось, как горит и рассыпается земля, как наступает конец света. Зато когда взяли первую траншею, мы нашли там совершенно бессильных, белых, как мел, почти парализованных немцев, молча открывающих рот.

– Как велись боевые действия в городе? Много мирных жителей погибло?

– Естественно, мы штурмовали фашистский город. Нельзя гарантировать, когда бросаешь гранату в подвал, что там сидят одни солдаты. Но мирные жители, в основном, прятались в метро. Нападать на город тяжело, ведь тебя видно из полуразрушенных домов, а для тебя бой идет почти вслепую. Очень страшно было. У немцев как раз в конце войны появились фауст-патроны, пробивающие 300 мм танковой брони.

Тактика наступления нашей штурмовой группы в городе была такая. Группа из шести человек идет под прикрытием одного танка. Связь с танком простая – кирпичом по башне бросаешь, значит, ему нужно открыть огонь. Он стреляет вдоль улицы неважно куда. И в момент, когда от выстрела поднимается пыль и газ, нужно вбежать в подъезд, бросить гранату и, открывая автоматные очереди, бегом подниматься по этажам. Так я забежал однажды на этаж и столкнулся почти вплотную со здоровенным немцем. До сих пор помню его широченную морду. Мне тогда еще двадцати не было, и моя реакция сработала быстрее. Повезло, в общем.

– Как вы получили последнее ранение?

– 30 апреля 1945 года мы получили приказ спуститься в берлинское метро, чтобы не дать уйти отступающей армии. Метро было забито гражданскими. Мы искали немецких солдат, но их не было. Мирные жители стояли тихо с чашками жира и фитильком. Мы взяли у них эти чашки и потихоньку двигались по коридорам. Знаете, что за жир был в чашках? Концлагеря поставляли такие «свечки» всему немецкому фронту. Ходить по метро большого смысла нет – все и так слышно. Мы встали в нескольких точках, следим. Вдруг свечки эти поднялись от пола и поплыли – Гитлер, оказывается, дал приказ закрыть метро и затопить его полностью. Раз, мол, немцы не смогли отстоять Берлин, пусть там и погибают вместе с русскими.

Метро в Берлине неглубокое. Мы оторвали сверху решетку люка, выбрались и стали вытаскивать наверх людей – все-таки там были женщины и дети. Вдруг Васька мне кричит: «Смотри!» Я вижу, как по Августа-штрассе, метрах в 150, прижимаясь к домам, едет бронетранспортер, прикрывая пехотную группу. Позже мне сказали, что это якобы выходил из окружения Борман. Противотанковых гранат у нас не было. Мы открыли огонь по пехоте. Потом в ушах у меня зазвенело, я упал и больше ничего не помню.

Пули у немцев были разрывные. Осколок от угла здания попал мне в горло. Сквозь дымку помню, как парни жалеют, что я не дожил cчитанные дни до конца войны, что сотни метров до рейхстага. Но я-то знал, что жив, и в душе радовался, что они ошибаются. Меня забинтовали, но говорить и глотать я не мог.

А 2 мая Берлин пал. Война кончилась, и тут я понял, что буду жить. Потом все пошли расписываться на достопамятной стене. Я отмахнулся – не нужно это было. Хотелось не к рейхстагу, а выспаться и наесться.

– Когда вам это удалось?

– На третий день после окончания войны нас вывезли в Дрезден. Ряд территорий Германии, которые завоевывали американцы, должны были отдать СССР, и наоборот. Наша зона была западная. Камня на камня не осталось в этом Дрездене. А ведь это была жемчужина мировой культуры. Жалко.

Нас разместили в госпитале. Все молча легли на койки и впервые за все эти годы погрузились в свой первый мирный сон. Я не знаю, сколько мы проспали. Очень долго. Проснулись – войны нет. Работает водопровод, столовая. На фронте кормили два раза в сутки – рано утром, когда еще темно, и поздно вечером, когда уже темно. Поесть при свете – это было так непривычно.

А вот, кстати, о еде! Веселый случай был на Висле. Мы стояли неподалеку от линии врага. Еду нам возили на лошади, тихонько, на телеге со смазанными колесами, через лесок. С каждого отделения за едой посылали человека с бидоном. Мы стояли рядом со связистами. И однажды стали замечать, что мы едим, например, капусту тушеную, а связисты – макароны. Как это так – с одной-то кухни? Решили с Васькой проследить, куда они ходят. Оказалось, прямо к немцам! Не нарочно, чтобы объесть врага, а по ошибке, конечно, – тропинки перепутали. У немцев так же тихонько приезжала лошадь, так же в ночи накладывали пищу, не говоря ни слова. Вот такое веселое воспоминание...

– Некоторые люди говорят, что 9 Мая для участников войны – это не праздник, а горькие воспоминания. Что парады и звон хрусталя – это у тех, кто не был на войне. Ведь слез и крови пролито больше, чем шампанского за все годы с тех пор. Вы отмечаете этот день?

– Отмечаю, конечно! Праздник – это не всегда шампанское и парад. Мы мечтали об этом дне, годами находясь в постоянной готовности умереть. Мы думали: «Вот бы перерыв какой-нибудь, хоть на месяц...» И когда все закончилось, это было для нас настоящим праздником. Я почувствовал тогда уверенность, что буду жить, что теперь меня точно не убьют. И сейчас это ощущение не теряет своей силы. И никогда не потеряет.

Беседу вела
Мария ШКОЛЬНИК.