Параллели Сергея Афанасьева

Городской драматический театр – частый и желанный гость Академгородка. Его руководитель вряд ли нуждается в представлении. Но Сергей Афанасьев лишен звездного пафоса, и наш разговор – вовсе не выявление формулы его успеха.

– Сергей Николаевич, многие творческие люди активно участвуют в общественной жизни, иные даже занимаются политикой. Что заставляет вас вести общественную деятельность?

– Стереотипы и заставляют. Я родом из Советского Союза, где общественная деятельность считалась нормой жизни. Это во-первых. А во-вторых, художника всегда интересует расширение возможностей, улучшение условий для творчества. И мне кажется, что многие творческие люди обманываются в этих ожиданиях, идя в политику, во власть.

В последний год стал особенно ощущать, что очень сильно мешает и отвлекает необходимость брать на себя общественные обязательства. Все больше думаю о том, чтобы замкнуться в своем художественном мире, где мне гораздо интереснее. И хотя он далеко не совершенен, в нем пересекаются жизни великих людей – авторов, их персонажей. Это мир, где можно спокойно распоряжаться временем и пространством. И когда выходишь в жизнь реальную, понимаешь, как ты беззащитен и раним перед действительностью.

– Когда помогаете людям, ждете что-то взамен?

– Делать добрые дела и ждать за это благодарность – кощунственно. Поэтому, если благодарят – радуюсь, не благодарят – не замечаю. Но очень больно, когда предают.

- Неужели до сих пор не различаете, от кого что ждать?

– Теперь еще больше запутался. В моей юности, молодости все было гораздо проще. Сейчас остро ощущается дефицит человеческих отношений. И когда тот, кого считал хорошим человеком, как-то неадекватно себя проявляет, думаешь: что же его заставляет – борьба за выживание, за место под солнцем?

– Прежде в Новосибирске актеров готовили в училище. Но вот уже семь лет вы – ректор театрального института…

– Думаю, не надо объяснять разницу между высшим и средним образованием. Люди выходят образованными, а не обученными. Студенты получают знания в области истории искусств, литературы, философии, других гуманитарных наук и имеют возможность применить свое сформировавшееся художественное мировоззрение в дальнейшем творчестве. Они уже не просто исполнители режиссерской воли, а равноправные партнеры. Училище давало основные принципы существования на сцене, и выпускник, придя в театр, должен был там доучиваться и дополучать. И есть еще один плюс. По окончании училища многие выпускники тут же улетали в Москву, Питер, чтобы получить высшее образование. Теперь такая необходимость отпала. Но я не говорю, что училище – это плохо. Оно выпустило целую плеяду артистов, прославивших Новосибирск.

– Есть изречение: «Каждый писатель всю жизнь пишет одну книгу». Как режиссер можете сказать, что всю жизнь ставите один спектакль?

– Нет, это было бы скучно. Люблю экспериментировать с жанрами, темами, перебрасывать себя из одних окопов в другие, чтобы испытать, как чувствует себя противник. Когда-то я был ярым сторонником классической драматургии, убежденным, что современная драма никогда не войдет в мою жизнь. А потом взглянул со своего берега на другой и понял, что и он прекрасен.

Но моя индивидуальность, жизненные убеждения читаются в каждом спектакле. На мой взгляд, стиль – это умение художника оставаться самим собой, какие бы разные формы ни принимало его творчество.

– И какова, выражаясь молодежным сленгом, ваша режиссерская фишка?

– К сожалению, она слишком скучна для современной молодежи. Это – правда жизни здесь и сейчас. Происходящий на сцене акт переживания, который провоцирует сопереживание в зале.

– В этом смысле вы – последователь Станиславского…

– Да, если считать его учение не великим и консервативным, а живым и развивающимся. Энергия чувств, возникающая внутри актера, между партнерами на сцене, передающаяся в зал. Думаю, ничего более интересного и завораживающего в театре не придумано. Но есть театры, путающие актеров с декорациями. И впечатления от их спектаклей схожи с впечатлениями от дизайна комнаты.

– Следите за творчеством своих коллег? Что вызывает профессиональную ревность, а что не принимаете?

– Слежу по мере возможностей. Не нравится, что участилось «воровство», заимствование западных форм. Напустить на сцене дымку, добавить звуковых, технических эффектов, надеть на актеров странные костюмы – да, иногда это помогает создать атмосферу, эманацию эстетического восприятия. Но такое перехватывание довольно скудных художественных средств приняло огромный масштаб. А насчет профессиональной ревности… Да, я ревную своего зрителя, который смотрел спектакли Сергея Женовача, Льва Додина, Петра Фоменко, потому что понимаю – это действительно хорошо. Когда попадаю в их театры, сам оказываюсь в плену, организованном этими режиссерами.

– Вы упомянули Льва Додина, который очень жестко работает с актерами. А Сергей Афанасьев в этом смысле какой режиссер?

– Разный. Люблю работать весело, эксцентрично, доброжелательно. Когда так не получается, приходится прибегать к другим методам. Но делаю это крайне редко и аккуратно.

– Любимцы среди актеров у вас есть?

– Их полно. Причем, они меняются. В любую минуту бывший нелюбимец может стать любимцем и наоборот. Все зависит от того, как актер справляется с поставленной задачей, может ли удивить меня. Если демонстрирует, что интересен и талантлив, заражает меня и ведет за собой, естественно, в него влюбляюсь. А когда я вынужден тащить из артиста щипцами хоть что-то похожее на правду, конечно, он становится нелюбимцем. Но, вообще, в моем театре работают очень трудолюбивые люди, других я просто не держу.

– За что артисты могут любить режиссера?

– Анатолий Александрович Эфрос как-то сказал, что актеры любят режиссера за вовремя и правильно подсказанное приспособление. Но, я думаю, этим любовь артиста не ограничивается. В режиссере все должно быть прекрасно: «и лицо, и одежда, и душа, и мысли», как и в актере. И отношения режиссера с актерами напоминают отношения между родителями и детьми. Родители должны испытывать гордость за своих детей, а те в свою очередь должны гордиться родителями. Тогда это состоявшаяся семья. В театре – так же.

– В современной драматургии есть образцы, которые проживут столь же долго, как чеховские пьесы?

– Чехов написал для театра не так уж и много, но засеял очень большое пространство. Идущим за ним было трудно найти свободный кусок земли, чтобы создать что-то новое. Но после появился Беккет и создал свою драматургию, Теннеси Уильямс – свою. В России родилась целая когорта советских драматургов, продержавших на своих плечах несколько поколений. Как раз тех, кто писал не о достижениях советской власти, а о человеке: Розов, Володин, Вампилов... Сейчас я вижу очень талантливого литератора Ивана Вырыпаева (пьеса «Танец Дели» идет на сцене НГДТ – И.Л.). Это уникальное перо. Но создаст ли он что-то равнозначное «Чайке» или «Трем сестрам», покажет время.

– Вас заинтересовало кинопроизводство…

– Кинопроизводство мне не очень интересно, потому что у меня для него нет нормальных технических возможностей. А вот киноискусство интересно своей неповторимостью. Нигде нет такого широкого спектра выразительных средств, как в кино. Мне не дано таланта писать стихи или картины. А кино похоже на ожившую живопись или поэзию. И, как мне кажется, я умею сочинить кадр – построить динамику действия. Но, к сожалению, не могу развиться, так как это связано как раз с кинопроизводством.

– В этом разница с театром? Кино значительно дороже…

– Не только. Больше разницы творческой. В театре главное – живая энергетика, не фиксируемая на пленку. А кино – пластический синтез искусств: звук, свет, состояние актера.

– У вас уже готовы две киноленты: «Стерва» и «Идиотка». Картины есть, но почему зрителя нет?

– «Стерва» несколько раз шла по российскому телевидению в девяностых годах. А фильм «Идиотка» изначально задумывался не для проката. Это проект, которым хотелось заявить о наших творческих возможностях.

– Как с высоты большого опыта реагируете на критику: что стоит принимать близко к сердцу, а на что не обращать внимания?

– Конечно, люди, называющие себя критиками, приятно или неприятно все равно меня волнуют. Их рецензии – некое зеркало, отражающее результат творчества. По молодости я не знал, что такое дурная критика. Практически после каждого спектакля выходила хвалебная статья. Теперь уже попривыкли, и «куснуть» стало хорошим тоном. Но я всегда работал и работаю для близких людей, для тех, кого уважаю и люблю. Их мнение для меня действительно важно. Бывает, зрители выходят со спектакля и, увидев меня, стараются поймать мой взгляд, чтобы сказать спасибо. В тот момент чувствую – состоялось. А на переживания по поводу каких-то едких высказываний не хочется тратить силы. Лучше сберечь их для дальнейшей работы.

– Помните слова Фамусова: «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!» У вас три дочери. Никогда не хотелось так воскликнуть?

– В смысле воспитания дочерей я всегда был достаточно беззаботным человеком. Конечно, своими девичьими проблемами они делились с матерью. Надеюсь, что со своей стороны помогал понять им какие-то вещи, показывал личный пример. Они выросли благодарными, любящими и заботливыми детьми. Поэтому иногда пытались воспитывать меня, желая организовать мою жизнь, как им казалось, правильнее и удобнее. И вот тогда я был готов воскликнуть подобно Фамусову. Но вообще, противоречий между нами никогда не было, мы друзья. И главное, у нас постоянно есть тяга быть вместе.

– Выражение «человек, сам себя сделавший» впрямую относится к вам. Это отнимает много сил. Откуда черпаете новые?

– Я не занимался специальным анализом на этот счет… Иногда в таких разговорах, как у нас с вами. Или как-то ехал в такси, а водитель, узнав меня, сказал, что он и его семья любят мой театр. Я тогда несколько дней чувствовал душевный подъем. Актеры, студенты многое дают. Или когда успех. Это колоссальный всплеск энергии! Конечно, много сил оттягивает жизнь не виртуальная, не художественная. Но, как я говорил, есть мир, в котором можно от нее укрыться.

– Сергей Николаевич, как вы думаете, искусство может менять мир реальный?

– Недавно по телеканалу «Культура» прошел цикл передач «Прогулки с Бродским», где Иосиф Александрович вспоминал такой эпизод из своей ссыльной жизни. Он ехал в вагоне и наткнулся взглядом на старика. Такой бородатый, жилистый крестьянин, словно с картины Крамского. И тут Бродскому подумалось о том, что сгинет старик в ссылке и никакой памяти следующим поколениям о себе не оставит. В тот момент он понял, какой громадный разрыв между культурой нации и жизнью нации. В России это всегда ощущалось особенно масштабно. Я сам осознаю, что проблемы творчества нельзя совместить с бытовыми. Искусство и жизнь – параллельные миры. И на ваш вопрос отвечу: не может искусство менять мир, но обладает свойством его украшать.

Ирина ЛЕВКОВСКАЯ